Ему доверяли разные дела...

То, что еще вчера приходило во снах, ожило. Глазам не верится — он в Исилькуле. Вздыхает устало паровоз. Сквозь пеструю, шумную толкотню перрона пробирается постаревшая мать. Слезы радости, счастливые объятия и долгие-долгие расспросы.

А утром — в лесопитомник, к любимому месту, где от­дельно от других растут три молодые березки, которых он ла­сково когда-то назвал «сестренками».

Своих старых знакомых Леонид отыскал без труда и огор­чился исчезновению одного деревца: лишь небольшой пенек теперь напоминал о нем. Зато другие березки вытянулись, слов­но невесты. Горько подумал о том, что не одни люди понесли утраты в эту войну. Не со зла и здесь побывал человек с пилой — не пропало деревце, своим теплом согрело оно чью-то сирот­скую хату. Зато другие березки листочками шелестят, словно хотят сказать: «И для нас твое возвращение — праздник».

Строй грустных мыслей прервало неожиданное шурша­ние прошлогодней листвы. Леонид оглянулся: сверкнул бусин­ками глаз ежик, от испуга свернулся в клубок, а когда понял, что ему не угрожают, зверек продолжил свой путь. И от всего этого — близкого, родного и бесконечно дорогого — невольно за­щемило сердце. Апрель уже властвовал повсюду: едва заметной точкой звенел в небе жаворонок, катился сок по коре старых берез, солнцем залитые полянки манили подснежниками. И в эту минуту ему, как никогда, захотелось жить. Представилось лицо Александры, жившей по соседству. Всего-то и встрети­лись мельком несколько раз, а вот запал ее образ в душу...

Вечером с букетом подснежников явился бывший солдат к Саше. Девушка охотно приняла цветы. Теперь Леонид подол­гу задерживался по вечерам у ее ворот. Сержант-гвардеец, при­выкший на войне действовать быстро и решительно, не изменил своей тактике и в любви — убедившись в серьезности чувств к Александре, не стал медлить с предложением о женитьбе.

С созданием семьи пришли и иные заботы. Оглянулись, а жить-то негде. Родительские дома старые, подрастают в них братья и сестры. Ну ничего, были бы пила да топор! Знакомой тропкой побывал он в лесопитомнике, но не красотой любо­вался, а договорился с лесником о вырубке необходимых для стройки деревьев.

Медовый месяц провели на котловане. Но не нежились под лучами солнца: выкопали вблизи воды круглую яму, пер­вым слоем глину насыпали, сверху ее мелкой соломой завали­ли, обильно полили водой, помесили усердно ногами, а потом готовое месиво в формы выложили. Сырые прямоугольники на солнце сушиться выставили, показали знающим людям и услышали похвалу. Саман на славу получился — эти бруски глины и соломы издавна служили крестьянам отличным мате­риалом для стройки вместо кирпичей.

К концу лета кожа молодоженов бронзой отливала. Зна­комые шутили: «Свадебное путешествие на ближнее Черное море вам красы добавило!». Шутки принимали без обиды.

Позже Леонид перенес на плечах из лесопитомника заготов­ленные лесины. Вместе с Шурочкой, впрягаясь в ручную тележку, возили саман. В одно лето поправили отцовский дом, в другое — за тещин взялись. Строили старательно, надолго, вовсе не предпола­гая о скорой разлуке с многочисленными родственниками.

Однажды, вернувшись домой с работы, увидел испуган­ное лицо жены: «Повестка для тебя. Из военкомата...», — пояс­нила она свое волнение.

- Что же тебя, Сашенька, это так встревожило? Не война ведь, не убьют.

- Боюсь за тебя. Чует сердце — не за добром вызывают.

А утром в отутюженном костюме, чисто выбритый Ле­онид уже стучался в двери военкомата. Получив разрешение войти, отрапортовал по-военному. Военком вышел навстречу, похвалил за воинскую выправку, предложил сесть и, распеча­тав новую пачку «Казбека», протянул папиросу Леониду:

- Вот, сержант, — он показал на целую пачку бумаг, лежа­щих на столе, — сколько перебрал личных дел, а остановился на твоем. Анкета самая подходящая: медаль «За оборону Ле­нинграда» — там и мне пришлось лиха хватить. Правда, Кениг­сберг брать не довелось...

Обратил я особое внимание на медаль «За отвагу», дваж­ды вручалась тебе она, знать, храбрости не занимать. Такого смельчака мы и ищем. Дело предложу сродни войне. Без пуль не обойдется. Бандиты, сержант, в Омске вконец обнаглели — днем грабить начали да и душу человеческую не одну загуби­ли. Не откажись послужить важному делу.

Сделав паузу, военком вопросительно взглянул на Леонида: «С ответом можете не торопиться. Приедете домой, по­советуетесь с женой, и милости просим снова к нам...»

Подобного предложения Леонид не ожидал услышать. Оно рушило начисто все его задумки, а переезд в шумный Омск и вовсе никогда не входил в его планы. Но привык мыс­лить совсем иными категориями: когда требовалось послужить Отчизне — личное отодвигалось на второй план.

- Я согласен, — твердо произнес он тогда. — А с женой улажу, надеюсь — поймет.

Сказал «поймет», а в мыслях проскочило: вдруг и слу­шать не захочет, откажется ехать с ним — и все тут.

На вопрос Александры о причине вызова в военкомат умолчал, сказал, что в Омске работу и квартиру предлагают. Когда переедут, сама все увидит...

И увидела. Со службы возвращался всегда поздно, уста­лым, поспешно пил чай, ложился, молча курил. На вопросы жены о работе отвечал неохотно. Чаще переводил разговор на домашние дела. Появляющиеся иногда синяки да ссадины объ­яснял неожиданными ушибами.

Александра долго помнила ту тягостную ночь, когда Ле­онид не вернулся домой с дежурства. А утром по городу по­ползли слухи об автоматной стрельбе у клуба имени Лобкова, о гибели девяти чекистов и захвате крупной бандитской группи­ровки. О многом передумала молодая женщина, пока в дверь не раздался знакомый стук.

Под натиском ее слез признался Леонид, что и он прини­мал участие в ликвидации банды. Правда, о многом не договорил: скрыл «маленькую» деталь — бандит целился и в него. Видно в панике поторопился нажать на спус­ковой крючок, пуля прошла мимо, напомнив лишь недалекую фронтовую реальность. Но там, под Ленинградом, когда его с боевыми друзьями выбросили на парашютах в ходе одной операции, ситуация была понятной: ино­земцы, захватчики-убийцы пришли хозяйничать на нашу землю, силой оружия их надо остановить. И то, что враг лютует, прояв­ляя бесчеловечность, умом все же понимал. А вот почему «свои» творят ночные разбои, держат в страхе горожан, этого сознание не принимало и не могло никак объяснить. С бандитами он был непримирим и ненавидел их так же, как фашистов.

Неспокойная служба имела последствия для Леонида Ивановича. Фронтовое ранение в голову не прошло бесследно. Мучительные бесконечные боли заставили обратиться к вра­чам. За этим последовало настоятельное требование доктора о переезде в село на «тихую» жизнь.

На шестом послевоенном году они поселились в Марьяновке. Да только той «тихой» жизни, предписанной докторами, не получилось: Леонида Ивановича бросили на «прорыв»: база райпотребсоюза была доведена бесчестными работниками до крайнего состояния. И началась упорная работа над запущен­ной отчетностью, стычки с начальниками различного ранга, привыкшими распоряжаться здесь, как в собственном кармане. Упорством да настойчивостью смог добиться ремонта склада, уже почти непригодного для хранения товаров.

А после работы были не охота да рыбалка, а новая стройка, на которой сам был и прорабом, и землекопом, и плотником — в общем, очередные тяготы строительства дома. Здесь-то им с Алек­сандрой Ивановной и пригодились все навыки, приобретенные в Исилькуле, ведь уже третий дом возводили молодые супруги.

Лишь тот, кто хотя бы однажды что-то строил, может до­стойно оценить трудолюбие и упорство супругов Харченко. Однако и это была еще не остановка.

В любом доме идет настоящая жизнь тогда, когда звенят в нем детские голоса. Леонид Иванович с Александрой Иванов­ной не были обделены судьбой: сначала появились сестренки Наташа и Танечка, а чтобы им было веселее расти, добавился братик Толя.

- Леня, — однажды за обедом обратилась к супругу Алек­сандра Ивановна, — посмотри на детей.

- Дети, как дети: здоровые, ухоженные: Толик — настоя­щим богатырем стал.

- Я не об этом.

- О чем же тогда?

- Теснота одолевает, Леня, а ведь детям простор нужен. В школу пойдут, уголок для уроков должен быть, место для игры.

- Я не совсем твои намеки улавливаю, Шура.

- Да какие намеки! Дом просторней нужен нашей семье.

Снова стройка! Участок под строительство выбрали на южной стороне поселка, чтоб места больше было: предпола­гался дом с добротными надворными постройками и огородом. Старались большую часть работ выполнить своими руками — так было и дешевле, и качественнее. В общем, как задумали, так и случилось: дом вышел прочный, добротный и привле­кательный. Пройдут годы, и из этого дома Леонид Иванович с Александрой Ивановной выдадут замуж дочерей, женят сына. Это еще будет впереди. А пока...

Оставив работу в райпотребсоюзе, он приходит на хлебоприемный пункт. Новое место — тоже не тихая гавань, скорее всего бурное море: в горячую пору заготовки по всей территории дыбятся, словно гигантские волны, хлебные бур­ты. В этот момент начальник зернового участка становится сродни отважному капитану, рискнувшему вывести корабль на кручу волн. Капитану, которому не дано права ошибать­ся: нетвердый поворот руля — и корабль проглотит пучина. Леониду Ивановичу Харченко не раз приходилось «прово­дить» свой «зерновой корабль» по гребню могучих волн, не дав растрясти и обронить драгоценный груз — собранный урожай... В дождливую осеннюю непогодь отстоял он сотни бессонных вахт.

За двадцать семь лет работы на предприятии ему доверя­ли разные дела. Он не делил их на важные и второстепенные — любые выполнял со свойственной ему добросовестностью.

Пожалуй, портрет Л. И. Харченко будет не точным, если не расскажу об его увлечении, которое запало ему в душу еще в детские годы. Околдовал его старичок-пасечник в Исилькульском лесопитомнике, в том «сказочном» лесу, о котором я уже обмолвился раньше.

Будучи в гостях у Леонида Ивановича, я слушаю его увлекательный рассказ о пчелах. Для лучшего восприятия, хозяйка дома ставит передо мной большую миску меда, по­ложив рядом деревянную ложку. Погружаю ее в ароматное яство, толсто мажу на белые кусочки хлеба, прихлебываю свежезаваренным чаем.

Ощущаю неописуемое блаженство от запаха лета, ведь в аромате меда — и прелесть цветущего луга, и утренняя свежесть, и теплый дождь, и искорки сол­нечного света...

Внимательно слушаю рассказ. Как поразительно похожи пчелы на людей: есть среди них и ленивые, и трудолюбивые, и даже агрессивные, есть и незлые.

«Не злые» пчелы? Непосвященным трудно подобное представить. А в семье Харченко живет вот такая история, свя­занная с ними.

Как-то проводила семья отдыхать Леонида Ивановича на Кавказ: пусть, мол, подышит горным воздухом, попьет в Пятигор­ске минеральной водицы, попросили еще, чтобы привез из дальних краев и нужные вещички, а чтобы не забыл, списочек составили.

С нетерпением ждут приезда, скучают, волнуются — дорога дальняя. В назначенный день встречают на перроне. Выходит он из вагона, а в руках всего лишь бумажная коробка. И чемодана-то нет, не то что других покупок. Неужто обокрали в дороге?

Он смотрит виновато, коробочку в руки подает. А оттуда гудение какое-то. Поняли, что все «покупки» — в этой коро­бочке. Кавказская порода пчел оказалась продуктивной и по характеру мягче сибирской.

А вот что рассказывает об увлечении мужа Александра Ивановна:

- В апреле при облете сядет пчела на снег. Он подойдет, возьмет на ладонь, согреет дыханием, смотришь, она взбодри­лась — опять полетела. А он мне, словно оправдываясь, гово­рит: «Не могу видеть смерть живых существ, хоть пчела, хоть бабочка — все живая душа». И в этих словах — весь его харак­тер: всех ему жалко — людей ли, животных, или деревце какое.